Сойер! За столько лет… Кофе, чтоб его!

Со лба текли теплые капли чужой крови. Щекотали ухо.

– В жопу себе залей свой кофе! Чтоб я тебе еще хоть раз руку пожал…

– Что? – насмешливо спросил Сойер.

Я обернулся на голос. Глянул по сторонам. Стеллажи. Тусклые лампочки. Склад.

Ошалело моргнул.

– Ты сказал: «В жопу залей свой кофе», – сообщил ужасно молодой Сойер в грязном комбинезоне.

– Да это… Случайно вырвалось.

Я встал, встряхнулся. Пощупал руку – еще целую, ни разу не ломанную на склоне. Подтянул штаны, спадающие с боков.

– Так я не понял: ты в деле?

– Знаешь, Сойер… – я провел ладонью по лицу, вытирая фантомную кровь. – Я вот с тобой двадцать лет проработал. И только сейчас понял: а ведь второго такого урода еще поискать надо. Второго такого самовлюбленного козла…

Сойер смотрел на меня, приподняв бровь.

– То есть деньги тебе не нужны?

– От тебя-то? Боже упаси. Сам трясись над своими кроликами. Макбет сраный…

– Что такое «макбет»? – крикнул вслед Сойер, но я не стал отвечать.

В тот день я уволился со склада. От поступления в театральную академию меня отделяли всего восемь месяцев и пара кредитов.

И я уже не сомневался.

Наталия Лизоркина

Вселенная раздвоилась, или Как я убил червя

Это был первый раз, когда я решил исчезнуть. Правда, я зажмурился, но не исчез. Вместо этого стоял вот так – в мамином лифчике, платье, с помадой на губах. Ждал, что будет дальше. А дальше папа открыл шкаф, в котором я прятался. Наверное, тогда он мог умереть от шока. Хорошо, что у папы здоровое сердце.

Папа ничего не сказал, я – тоже. Спокойно вылез из шкафа, пошел в свою комнату, переоделся. Стер помаду, повесил лифчик и платье на спинку стула, как вешал каждый вечер школьную форму. Папа закричал из кухни, чтобы я вышел. На столе стояло два стакана.

– Мне же восемь.

– Ты прав. Прости. И давно это с тобой?

– В первый раз.

– Зачем ты… Черт. Они тебе нравятся?

Он достал несколько карточек и положил их на стол. На них были изображены женщины. Рыжие, блондинки, брюнетки… Все они, как сказала бы наша директриса Наталья Филипповна, выглядели бессовестно. Они были абсолютно голые, но совсем не стеснялись этого. Наоборот, им как будто нравилось быть голыми.

– Как они тебе? Отвечай.

Это был самый важный вопрос. Похоже, он был важнее, чем вопросы «кто во всем виноват?», «откуда берется зло?», «существует ли высший разум?», «как появилась жизнь на Земле и есть ли в ней хоть какой-то смысл?».

– Нравятся.

– Ты понимаешь, почему я спрашиваю?

– Да.

– Ты уверен, что нравятся? Вот эти… Как тебе?

Он ткнул пальцем в грудь одной из бессовестных.

– Нравятся.

– Ну, слава богу…

После этого случая папа перестал бояться, что я вырасту извращенцем, но все-таки собрал мамины вещи и отнес их на помойку.

Я появился в родильном доме №17, в окружении теток, бабушек, дедушек. Отца рядом не было – он не успевал вернуться из командировки. Отец был журналистом. Мама – астрофизиком. Сразу после моего рождения она уволилась и сидела со мной, потому что женщина. Она была умнее отца, но стояла не в лаборатории, а в очередях за курой, размышляя, хватит ли ей на грудку или лучше взять ноги и сколько осталось денег в банке (пол-литровой банке на холодильнике).

Моя мать научила меня всему, что я знаю об этом мире. Огонь горячий. Ручей холодный. Тело – грязное (намыль меня за ушами), тело – белое (не сиди на солнце долго, а то сгоришь), тело – сексуальное (тебе нельзя смотреть, как я переодеваюсь, потому что нельзя).

Мама учила меня словам.

– Что это?

– Бормашина, – говорил нежный голос справа, пока мамина рука сжимала мою руку.

– Богмашина?

– Да, бормашина.

Богмашина была устрашающая. Когда она сверлила мне зубы, я вжимался в резиновое тело кушетки. В эти минуты не было ничего, кроме боли. Сплошная боль. Так, с первого похода к стоматологу, я начал бояться Бога и его машины.

Мама ложилась в мою кровать, если мне было страшно (ничего, поплачь, если хочется). Учила шнуровать ботинки (сверху, сверху и в узел). Учила считать до ста (после десяти наступает одиннадцать). Учила бессмертию.

– Ух ты, я убил червя.

– Правда? А теперь посмотри.

Мама отложила лопату и нагнулась. На земле лежал червь, точнее то, что от него осталось: одна половинка коричневая, другая – лиловая. Как люпины в нашем саду, в которых я прятался каждое дачное лето.

– О, святые небеса! Я взываю к вам – пусть этот червь воскреснет!

Мама почему-то засмеялась, а лиловая половинка зашевелилась и начала содрогаться под маминым хохотом.

– Ты оживила его?

– Да. Видишь эту половинку? Смотри, она все еще ползет.

Я испугался и начал считать до ста. Мама улыбнулась, потому что я дошел только до одиннадцати, а дальше – тишина.

– Это очень просто. После одиннадцати идет двенадцать. Повторяй за мной.

Двенадцать.

Несмотря на то что мама была ученым, она много рассказывала всяких небылиц, в которые не верили даже мои сверстники.

– Помнишь, я тебе говорила, что мы живем во вселенной? А еще существует параллельная вселенная. И даже не одна.

– А что значит «параллельная»?

– Она такая же, но другая. На самом деле мы про нее ничего не знаем. Возможно, там живет пятилетний мальчик, и вы похожи как две капли воды. А может, в ней время течет иначе. И мальчик уже взрослый. Работает космонавтом или биологом.

Тридцать два.

Иногда посторонние пялились на меня в очереди в поликлинике. Мама говорила, что их взгляды – доказательство того, что она права.

– Видишь? Этот дедушка в шляпе? Он на меня смотрит. Почему?

– Очень просто. Он из той вселенной, где ты – уже известный ученый, который изобрел лекарство от смерти.

– А почему он смотрит, но не подходит ко мне?

– Стесняется.

Сорок восемь.

Однажды пропала моя любимая машинка (красная, лакированная, с клаксоном). Я обыскал весь дом. Даже в люпинах искал. Мама качалась в гамаке и дремала. Я разбудил ее, раскачивая гамак. Мама начала объяснять, что моя машинка провалилась в другое измерение. По ее словам, измерений было несколько. И не все можно увидеть глазами.

– Но откуда ты тогда знаешь, что они есть?

– Я знаю.

– А люди могут туда проваливаться?

– Наверняка.

Пятьдесят шесть.

– Обезьянья задница, обезьянья задница, обезьянья задница.

Я пинал ногой стену. Лето кончилось, как и дача. Мама больше не качалась в гамаке. Вместо нее по коридорам ходили учителя. У них была куча правил, которых они и сами не понимали.

– Почему на перемене нельзя бегать?

– Потому.

Семьдесят восемь.

– А ну встань!

Рука Натальи Филипповны потянулась к моему воротнику.

– В туалете горит мусорное ведро. Это ты устроил?

– Да.

– Сидорин, ты понимаешь, что ты наделал?

– Это был эксперимент.

– Быстро дал мне дневник.

– У меня его нет.

– И куда он делся?

– Упал в черную дыру.

Класс захихикал.

– Что?

– Он был в рюкзаке, а потом исчез. Есть вероятность, что в нем образовалась черная дыра. Но доказать этого не могу. Мало данных.

Класс захихикал снова. Директор схватила меня за воротник так, что я почувствовал, как ноги отрываются от земли.

– Все. Это последняя капля, слышишь, Сидорин? Ты в первом классе устраиваешь поджог. А что дальше? Убийство, тюрьма?

– Я уже в тюрьме.

– Значит так, умник. Жду завтра твоих родителей у себя.

Семьдесят девять.

Из кабинета Натальи Филипповны вышла мама. Я последовал за ней. Всю дорогу мы шли молча. Когда мы оказались у светофора, моя рука машинально потянулась за ее рукой, но та была непривычно вялая.

Дома мама заплакала. Сказала, что я балбес и совсем не понимаю, что творю. Я сильно разозлился и стал орать, что